Неточные совпадения
Анна Андреевна. Ну что ты? к чему? зачем? Что за ветреность такая! Вдруг вбежала, как угорелая кошка. Ну что ты нашла такого удивительного? Ну что тебе вздумалось? Право, как
дитя какое-нибудь трехлетнее. Не похоже, не похоже, совершенно не похоже на то, чтобы ей было восемнадцать лет. Я не знаю, когда ты будешь благоразумнее, когда ты будешь вести себя, как прилично благовоспитанной девице; когда ты будешь знать, что такое
хорошие правила и солидность в поступках.
― Я только знаю, ― сказал Левин, ― что я не видал
лучше воспитанных
детей, чем ваши, и не желал бы
детей лучше ваших.
Жизнь, казалось, была такая, какой
лучше желать нельзя: был полный достаток, было здоровье, был
ребенок, и у обоих были занятия.
— Нет, постойте! Вы не должны погубить ее. Постойте, я вам скажу про себя. Я вышла замуж, и муж обманывал меня; в злобе, ревности я хотела всё бросить, я хотела сама… Но я опомнилась, и кто же? Анна спасла меня. И вот я живу.
Дети растут, муж возвращается в семью и чувствует свою неправоту, делается чище,
лучше, и я живу… Я простила, и вы должны простить!
Он считал, что для Анны было бы
лучше прервать сношения с Вронским, но, если они все находят, что это невозможно, он готов был даже вновь допустить эти сношения, только бы не срамить
детей, не лишаться их и не изменить своего положения.
Лучше бы одеты они были дурно, в простых пестрядевых юбках и рубашках, бегали себе по двору и ничем не отличались от простых крестьянских
детей!
— То есть, по крайней мере, я займусь тем, что можно будет сделать, — займусь воспитаньем
детей, буду иметь в возможности доставить им
хороших учителей.
— Я уж знала это: там все
хорошая работа. Третьего года сестра моя привезла оттуда теплые сапожки для
детей: такой прочный товар, до сих пор носится. Ахти, сколько у тебя тут гербовой бумаги! — продолжала она, заглянувши к нему в шкатулку. И в самом деле, гербовой бумаги было там немало. — Хоть бы мне листок подарил! а у меня такой недостаток; случится в суд просьбу подать, а и не на чем.
Детей!
детей!» Я хотела было за вами бежать, да Иван Васильич остановил, говорит: «Это хуже встревожит ее,
лучше не надо».
— Да, Петр Александрыч, — сказал он сквозь слезы (этого места совсем не было в приготовленной речи), — я так привык к
детям, что не знаю, что буду делать без них.
Лучше я без жалованья буду служить вам, — прибавил он, одной рукой утирая слезы, а другой подавая счет.
— Теперь благослови, мать,
детей своих! — сказал Бульба. — Моли Бога, чтобы они воевали храбро, защищали бы всегда честь лыцарскую, [Рыцарскую. (Прим. Н.В. Гоголя.)] чтобы стояли всегда за веру Христову, а не то — пусть
лучше пропадут, чтобы и духу их не было на свете! Подойдите,
дети, к матери: молитва материнская и на воде и на земле спасает.
— Хозяева очень
хорошие, очень ласковые, — отвечала Соня, все еще как бы не опомнившись и не сообразившись, — и вся мебель, и все… все хозяйское. И они очень добрые, и
дети тоже ко мне часто ходят…
Иногда Клим испытывал желание возразить девочке, поспорить с нею, но не решался на это, боясь, что Лида рассердится. Находя ее самой интересной из всех знакомых девочек, он гордился тем, что Лидия относится к нему
лучше, чем другие
дети. И когда Лида вдруг капризно изменяла ему, приглашая в тарантас Любовь Сомову, Клим чувствовал себя обиженным, покинутым и ревновал до злых слез.
«Конечно,
ребенок стеснил бы ее. Она любит удовольствия, независимость. Она легко принимает жизнь.
Хорошая…»
— В деревне я чувствовала, что, хотя делаю работу объективно необходимую, но не нужную моему хозяину и он терпит меня, только как ворону на огороде. Мой хозяин безграмотный, но по-своему умный мужик, очень
хороший актер и человек, который чувствует себя первейшим, самым необходимым работником на земле. В то же время он догадывается, что поставлен в ложную, унизительную позицию слуги всех господ. Науке, которую я вколачиваю в головы его
детей, он не верит: он вообще неверующий…
Клим очень хорошо чувствовал, что дед всячески старается унизить его, тогда как все другие взрослые заботливо возвышают. Настоящий Старик утверждал, что Клим просто слабенький, вялый мальчик и что ничего необыкновенного в нем нет. Он играл плохими игрушками только потому, что
хорошие у него отнимали бойкие
дети, он дружился с внуком няньки, потому что Иван Дронов глупее
детей Варавки, а Клим, избалованный всеми, самолюбив, требует особого внимания к себе и находит его только у Ивана.
— Пишу другой: мальчика заставили пасти гусей, а когда он полюбил птиц, его сделали помощником конюха. Он полюбил лошадей, но его взяли во флот. Он море полюбил, но сломал себе ногу, и пришлось ему служить лесным сторожем. Хотел жениться — по любви — на
хорошей девице, а женился из жалости на замученной вдове с двумя
детьми. Полюбил и ее, она ему родила
ребенка; он его понес крестить в село и дорогой заморозил…
Нехаева не уезжала. Клим находил, что здоровье ее становится
лучше, она меньше кашляет и даже как будто пополнела. Это очень беспокоило его, он слышал, что беременность не только задерживает развитие туберкулеза, но иногда излечивает его. И мысль, что у него может быть
ребенок от этой девицы, пугала Клима.
— Оставил он сыну наследства всего тысяч сорок. Кое-что он взял в приданое за женой, а остальные приобрел тем, что учил
детей да управлял имением:
хорошее жалованье получал. Видишь, что отец не виноват. Чем же теперь виноват сын?
Он прочел еще 7-й, 8-й, 9-й и 10-й стихи о соблазнах, о том, что они должны прийти в мир, о наказании посредством геенны огненной, в которую ввергнуты будут люди, и о каких-то ангелах
детей, которые видят лицо Отца Небесного. «Как жалко, что это так нескладно, — думал он, — а чувствуется, что тут что-то
хорошее».
— А
хороший был
ребенок? — спросил Нехлюдов.
А рядом с ним сидела на полу женщина с
ребенком, в
хорошем шерстяном платке, и рыдала, очевидно в первый раз увидав того седого человека, который был на другой стороне в арестантской куртке, с бритой головой и в кандалах.
Опять тяжелая пауза. Привалову сделалось жаль не себя, а этого
хорошего старика, который теперь рыдал как
ребенок.
— Ну, твое счастье… Прежде старики сами выбирали женихов
детям да невест, а нынче пошло уж другое. Тебе
лучше знать, что тебе нравится; только не ошибись…
— Если человек, которому я отдала все,
хороший человек, то он и так будет любить меня всегда… Если он дурной человек, — мне же
лучше: я всегда могу уйти от него, и моих
детей никто не смеет отнять от меня!.. Я не хочу лжи, папа… Мне будет тяжело первое время, но потом все это пройдет. Мы будем жить хорошо, папа… честно жить. Ты увидишь все и простишь меня.
— Молчит-то молчит, да ведь тем и
лучше. Не то что петербургскому его учить, сам весь Петербург научит. Двенадцать человек
детей, подумайте!
Я хотел заговорить о страдании человечества вообще, но
лучше уж остановимся на страданиях одних
детей.
Это уменьшит размеры моей аргументации раз в десять, но
лучше уж про одних
детей.
Ах, не потому
лучше, что сын отца убил, я не хвалю,
дети, напротив, должны почитать родителей, а только все-таки
лучше, если это он, потому что вам тогда и плакать нечего, так как он убил, себя не помня или,
лучше сказать, все помня, но не зная, как это с ним сделалось.
Федор Павлович, сообразив все дело, нашел, что оно дело
хорошее, и в формальном согласии своем насчет воспитания
детей у генеральши не отказал потом ни в одном пункте.
Это только басня, но она
хорошая басня, я ее, еще
дитей была, от моей Матрены, что теперь у меня в кухарках служит, слышала.
— «Она безумная; глупо вверять такому
ребенку его судьбу; пусть
лучше умрет»: с этих пунктов никак нельзя было сбить его.
— Милое
дитя мое, вы удивляетесь и смущаетесь, видя человека, при котором были вчера так оскорбляемы, который, вероятно, и сам участвовал в оскорблениях. Мой муж легкомыслен, но он все-таки
лучше других повес. Вы его извините для меня, я приехала к вам с добрыми намерениями. Уроки моей племяннице — только предлог; но надобно поддержать его. Вы сыграете что-нибудь, — покороче, — мы пойдем в вашу комнату и переговорим. Слушайте меня,
дитя мое.
— Мое
дитя, вы могли бы иметь
хороший успех, у вас есть мастерство и вкус. Но для этого надобно иметь пышный магазин на Невском.
Ведь я в мастерской сколько вожусь с
детьми, и меня все любят, и старухи не скажут, чтобы я не учила их самому
хорошему.
Его евангелие коротко: «Наживайся, умножай свой доход, как песок морской, пользуйся и злоупотребляй своим денежным и нравственным капиталом не разоряясь, и ты сыто и почетно достигнешь долголетия, женишь своих
детей и оставишь по себе
хорошую память».
Сначала были деньги, я всего накупила ему в самых больших магазейнах, а тут пошло хуже да хуже, я все снесла «на крючок»; мне советовали отдать малютку в деревню; оно, точно, было бы
лучше — да не могу; я посмотрю на него, посмотрю — нет,
лучше вместе умирать; хотела места искать, с
ребенком не берут.
Часто, выбившись из сил, приходил он отдыхать к нам; лежа на полу с двухлетним
ребенком, он играл с ним целые часы. Пока мы были втроем, дело шло как нельзя
лучше, но при звуке колокольчика судорожная гримаса пробегала по лицу его, и он беспокойно оглядывался и искал шляпу; потом оставался, по славянской слабости. Тут одно слово, замечание, сказанное не по нем, приводило к самым оригинальным сценам и спорам…
— А мой совет таков: старый-то муж
лучше. Любить будет. Он и
детей для молодой жены проклянёт, и именье на жену перепишет.
Семья наша торжествовала. Даже мы,
дети, радовались приезду дедушки, потому что при нем обязательно предполагалась
хорошая еда и нас неудобно было держать впроголодь.
— Вот теперь вы правильно рассуждаете, — одобряет
детей Марья Андреевна, — я и маменьке про ваши добрые чувства расскажу. Ваша маменька — мученица. Папенька у вас старый, ничего не делает, а она с утра до вечера об вас думает, чтоб вам
лучше было, чтоб будущее ваше было обеспечено. И, может быть, скоро Бог увенчает ее старания новым успехом. Я слышала, что продается Никитское, и маменька уже начала по этому поводу переговоры.
— Слушай, Иван Федорович! я хочу поговорить с тобою сурьезно. Ведь тебе, слава богу, тридцать осьмой год. Чин ты уже имеешь
хороший. Пора подумать и об
детях! Тебе непременно нужна жена…
Наоборот, я любил их, считал
хорошими людьми, но относился к ним скорее как отец к
детям, заботился о них, боялся, чтобы они не заболели, и мысль об их смерти переживал очень мучительно.
Он не любил
детей и раз, не стесняясь моим присутствием, сказал, что уж
лучше бы завести собачонку.
Наконец появился пан Бродский. Он сразу произвел на всех очень
хорошее впечатление. Одет он был просто, но с каким-то особенным вкусом, дававшим впечатление порядочности. Лет ему было под тридцать. У него было открытое польское лицо, голубые, очень добрые глаза и широкая русая борода, слегка кудрявившаяся. Одним словом, он совсем не был похож на «частного письмоводителя», и мы,
дети, сначала робели, боясь приступиться к такому солидному господину, с бородой, похожей на бороду гетмана Чарнецкого.
— Бей… ну, бей!.. Будет
лучше, если убьешь… и вместе с
детьми…
— Я и сам знаю, что
хорошего ничего нет. А только вот
дети.
Представьте себе простую картину: вам хочется есть, перед вами
хороший завтрак, — разве вы можете его есть с покойною совестью, когда вас окружают десятки голодных девушек, голодных
детей?
Отчего же теперь постоянно такая вещь выходит: вот я вдовец, у меня
дети, я женюсь на
хорошей девушке, а эта
хорошая девушка и начинает изживать со свету моих
детей?..
«Ну, ушла к отцу, что же из этого? — раздумывал Галактион. — Ну, будут
дети расти у дедушки, что же тут
хорошего? Пьянство, безобразие, постоянные скандалы. Ах, Серафима, Серафима!»